В пятьдесят восьмом я отдыхал в Коктебеле, и по вечерам мы обязательно играли на двух волейбольных площадках. Все, разумеется, гордились, что почти каждый раз составляли компанию чемпиону мира Валентину Китаеву. Помню, Евгений Евтушенко (тогда уже знаменитый), увидев чемпиона, сразу сообщил ему, что прошлым летом отдыхал вместе с Якушевым. И погрузневший атлет улыбнулся поэту, польщенный невольным сравнением. Но по-настоящему с якушевским именем ассоциировалось лишь имя Щагина. Это напоминало сочетание Федотов - Бобров.

"Никого я так не любил на площадке, как Леху, - признавался мне Щагин годы спустя. - В игре мы друг для друга всегда бывали исключительно Лешенькой и Володенькой". Но в жизни, вне матчей, они даже выпивали в разных компаниях. У Якушева было прозвище Лапша, и он в отличие от прирожденного вожака Щегла (прозвище Щагина) никогда не стремился верховодить. В быту Щагин мог и подчинить его себе, а вернее - общему делу: запереть, допустим, загулявшего в Тбилиси (до войны Лапша играл за местный "Медик") Якушева в гостиничном номере, и отоспавшийся Алексей выдавал потом бесподобную игру.

"Я, бывало, единолично решал, кому картошки и мяса дать, а кого казнить", - вспоминал в преклонные годы Щагин. - И я верю, так на самом деле и происходило. Дома у него я встречал Константина Реву - волейболиста, которого кое-кто по великолепным его физическим данным ставил и выше хозяина. Но полковник (или подполковник, не помню) Рева и в пенсионные годы относился к Владимиру Ивановичу, как младший к старшему.

Влияние на Щагина могла иметь лишь жена Марья Степановна. После ее смерти Владимир Иванович очень затосковал и, на мой взгляд, смягчился в отношении к людям. Но при малейшей вспышке гнева или возрастного раздражения легко было вообразить Щегла в его лучшую спортивную пору. Талант его я назвал бы яростным. Он заводил команду своей невозможностью примириться с неудачей. Он не верил, что может быть побежденным.